ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ПЕЛЕНА ПЛЕНА

    Моя первая книжка стихов небольшого формата «Пелена плена» вышла в издательстве «Газета» на серой газетной бумаге в Алма-Ате в 1993-м году тиражом 5000 экземпляров и почти таким же количеством опечаток-«ослепчаток»: я стал слепнуть, пытаясь внести исправления в текст, но потом оставил это неблагодарное занятие.
Я готовил стихотворения и поэму «Пепел плена», сложенные в немецком плену, для будущего издания книги.
Но сегодня, в апреле 2007-го года, мне кажется навязчивым это сочетание звуков «Пелена плена — пепел плена», и я изменил название поэмы. Вот оно: «Я — пылинка плена».

    Я — ПЫЛИНКА ПЛЕНА
    ПОЭМА

В плену,
где над бесправьем каждого
висел судьбы дамоклов меч,
я строки хворые выхаживал,
чтоб душу в них свою сберечь.
Чтоб не отчаяться, а выстоять,
чтоб усыпить животный страх, —
сомнамбулическую исповедь
в своих накапливал стихах.
Нет, сам я выжить не загадывал,
а просто из последних сил
там по складам стихи
я складывал —
как бы у Господа просил,
чтобы к отребью с их отродьями
не причислял бы Он меня:
я и отторгнутым от Родины
не мыслю без неё ни дня.
И каменею, хоть не каменный,
и словно смерти не боюсь,
себе внушая, что стихами я
за правоту свою борюсь.
* * *
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране
далёкой
Что кинул он в краю родном.
М.Ю. Лермонтов, «Парус».
Лермонтовские напевы
я повторяю нА море.
Море такое светлое —
даже глаза режет.
Здесь, в чуть заметной зыби
в голубоватом мраморе —
дымка моих сомнений,
блики былых надежд.
Я ощущаю вечность,
Волны ласкают камни.
Прошлое навевает
однообразный всплеск.
Гладь голубой пустыни,
как ты в тоске близка мне,
Но как далёк бескрайний
твой серебристый блеск!
Пусто кругом,
Лишь чайка мне на глаза
попалась.
Море, вода и небо
да небывалый свет.
У горизонта где-то
Я различаю парус —
призрачный и далёкий
парусный силуэт.
Вот растворился парус,
в дымке растая лёгкой.
Я напрягаю взгляд свой,
думая об одном:
что ищет он
в стране далёкой,
Что кинул он в краю родном?
* * *
Момент у моря:
memento mori!*)
Прошлое невозвратно —
в вечность его умчало.
Парусом белым, прошлое
в памяти проплыви!
Прошлым — плыву по жизни,
помня огни причала,
помня огни-магниты
давней своей любви.
Родина! Твоё слово
шлю я тебе навстречу:
дай мне сказать без фальши
и без кичливых фраз.
Слабому, дай мне силы,
косноязычному — речи,
Дай — до последнего слова
в самый последний раз!
Это сильнее плена.
Ноет в груди тревога:
много прошло рассветов
да утекло воды.
Только течёт, как прежде,
не утекая, Волга,
а по-над ней — в тумане
яблоневые сады.
В белом цветенье пенном
яблонями увитый,
старый Симбирск —
Ульяновск —
высится на берегу.
Я на чужбине чёрствой
не изменю любви той —
ею одной живу я,
и перед ней в долгу.
Было её начало
в радужном детстве раннем.
Неповторимость мира,
розовый свет зари!
Помню, по тротуарам
солнечными утрами
в первую смену, в школу
бегали мы, пузыри.
Школа. На крышу влезу —
даль без конца и края!
Сторож прокараулит —
снова я заберусь!
Даль голубую помню,
с детства люблю и знаю:
нив золотых разливы,
сказку лесную — Русь!
Русь ты моя, Россия!
Слово, в тоске знакомое,
Родина, я до смерти
буду тебе внимать.
Родина — это дом мой,
счастье моё искомое,
Родины дальней имя
дорого мне, как мать,
Мать — дорогое слово,
светлое, словно море,
Мать — это мать солдата,
главная боль моя!
Мама, ещё не старая,
смолкнувшая от горя,
ты всю войну не знаешь,
где похоронен я.
Мама моя, ты вспомни:
скоро мой день рождения.
Двадцать четыре года,
три из них — здесь, в ярме.
Сердце моё опутали
проволочные заграждения,
предощущение смерти
тихо пришло ко мне.
Если с тобой не встречусь,
не подбодрю под старость
да не поглажу больше
милых в морщинках рук, —
что мне тогда осталось?
Только одна усталость
да ещё призрак детства —
солнца погасший круг.
Замкнутым, диковатым
в собственном мире рос я.
Лучше других учился,
самолюбиво сопя.
Только за первой партой
девочка рыжеволосая
мне не всегда давала
опередить себя.
Рыжеволосая девочка,
имя её — Елена.
Прыгает, словно белка,
сыплет серебряный смех.
Я не любил такую.
Вёл я себя смиренно,
не задевал девчонок,
чуть сторонясь их всех.
Над упражненьем бился —
и вылезал из кожи,
букой сидел за партой,
рьяно пером скрипя.
Девочка рыжеволосая
не уступала тоже —
и не всегда давала
опередить себя.
Где ж это было слыхано,
кем это было видано,
чтобы я первым не был,
чтобы вторым я был?
Было тогда обидно,
а иногда завидно.
Этой досады давней
я ещё не забыл.
Загорались дни и гасли.
Вечера лились огнями.
Хорошо учиться в школе
и расти из класса в класс!
Было детство, было счастье,
что скакало в ногу с нами
в шумном гомоне — просторе,
в перезвонах лёгких фраз.
Детвора, резвясь, визжала.
Тишина, дробясь, дрожала.
Я горбатился в сторонку
недотрогой-бирюком.
Белку это раздражало:
— Воображало, воображало!
Почему-то на девчонку
я посматривал тайком.
Не подходить к девчонкам
я не давал зарока,
но уходил от Белки,
как от беды сурок.
Белка же стрекотала —
бойкая, как сорока —
первая стрекотунья
из сорока сорок.
И посейчас не знаю,
чувствовал ли в ту пору я
это — что голос жизни
с детства ещё предсказал:
Дни уносили в дымку
прочитанных книг названия,
первые стихотворения
с рецензиями друзей,
уроки литературы,
домашнее рисование,
любительские экскурсии
в художественный музей.
Дней вереницы скорых
мчались в уроках спорых.
Помню ещё искристые
зимние вечера —
шум пионерских сборов,
литературных споров.
Споры пойдут назавтра,
начатые вчера.
Белка держалась классиков,
Вёл я иные знакомства —
и отметал всё давнее,
дерзостей наговорив,
веруя, что поэзия
вся началась с Маяковского, —
сам утопая пО уши
в море солёных рифм.
Век бы сидеть над рифмой
в трепетном исступлении,
если бы так неприятно
не оказался картав.
Но громовая буква
в горле моём не каталась.
И, хоть и были приняты
пробы различных мер,
ни под каким гипнозом
не отмерла картавость,
чтобы бурлила гонором
гордая буква эР.
Ты не гремел со сцены
голосовой октавой —
вынужден ты безмолвно
ногти со злости грызть.
Где уж там до раскатов,
если рифмач — картавый.
Лучше садись за краски,
в руки — палитру, кисть!
Быстро проходит детство —
словно большой экзамен.
Памятный школьный вечер —
праздничный, выпускной.
С кем-то танцует Белка,
шлёт мне привет глазами.
Где-то сирень прощается
с ласковою весной.
Что-то играет флейта.
Так хорошо — и грустно.
В дальнюю даль стремятся
юношеские мечты.
Солнечная дорога
лентами радуг устлана —
радужные надежды,
красочные цветы.
Вот я иду по свету
с тайной своей любовью
и ухожу счастливым
в дальнюю синь-мечту.
Ширится надо мною
марево голубое.
Я почему-то с детства
всё голубое чту:
льда голубого глыбы,
глубь голубую проруби,
блеск голубых бокалов,
голубоватый дым.
Даже мечты о завтра,
быстрые, словно голуби,
были мне бирюзою,
сном моим голубым.
Будто баюкал кто-то
в свитой из грёз колыбели,
что голубей лазури,
дней голубых голубей.
Это не грёзы — голуби,
голуби заголубЕли.
Да, голубые голуби,
мир голубых голубей.
Их, голубых, придумал,
их, голубых, открыл я,
их полюбил лелейно —
был ли кто так любим?
И, оперившись, голубем
Я расправляю крылья —
в светлое голубое,
вдаль к голубям голубым.
Краски, соцветья красок...
Я покидаю дом мой.
Краски меня пленили,
краски дразнили вкус.
Шёл я дорогой радуг,
в будущее ведомый,
чтоб приобщиться к таинству
и мастерству искусств.
Мир голубой Казани
встретил меня огнями
и закружил мне голову
будничной суетой.
Звёздными метеорами
сыпались дни за днями.
Видел я Млечный Путь свой
явью, а не мечтой.
* * *
Ты вспоминаешь, мама,
дни, как меня растила,
как ты хотела сына
возле себя сберечь.
Ты меня в путь пустила,
ты без меня грустила,
ты ожидала света
наших грядущих встреч.
И, как седая астра,
что головой поникла
в тихой осенней грусти
перед пургой-зимой,
ты ожидала сына
в студенческие каникулы,
напоминанием писем
в гости зовя домой.
Зимние бесы-вихри
белый сорили бисер.
Вихрем вертело время
калейдоскопы дней.
Сыпали цветом вишни
в запахе нежных писем.
Письма родного края,
родины — всех родней.
Белка писала тоже.
Белка — она училась,
грызла гранит науки
дО кpoви из зубов.
Даже и сам не знаю,
как это так случилось —
с первою летней встречей
в cepдцe пришла любовь.
Тишь вечеров лиловых,
летних фонтанов струи,
даль голубая Волги,
звёзд золотых огни,
робкое прикосновенье
в поисках поцелуя.
Разве когда забуду
первой любви магнит?
Тьма ночИ густа.
Улица пуста.
У лица — уста.
Щурится звезда.
Руки хотят к подруге.
Только не смеют руки.
Губы — к губам подруги.
Губы боятся глаз.
Tайныx томлений муки,
тягость дневной разлуки,
первых признаний звуки
не позабыть сейчас.
Солнечным водопадом
льётся каникул время.
Ах, хорошо на cвете,
если глаза в глаза!
Только пора в Казань мне
и в Оренбург Елене.
Поезд вперёд несётся,
рельсы бегут назад.
Мысли бегут по рельсам
к нашим вчерашним ласкам.
Воспоминанья лета
дороги и близки.
Снова — палитра, кисти,
дань вдохновенья краскам.
День набегает нА день,
словно на холст мазки.
День набегает нА день,
день убегает зА день —
Круговорота жизни
не описать пером.
День убегает зА день,
снова стихов тетради,
а за окном вагона
снова родной перрон.
Вот вход, вот зал.
Здесь весь вокзал.
Вон там — фонтан.
А у фонтана снова
встретят меня родители.
Снова приедет Белка —
будем стихи читать!
Пройденного былого
памятны все традиции,
временем не стирается
прОжитого печать.
Помню, щемило сердце
сладкой приятной бoлью,
пело в истоме тело
эту тоску и боль.
Встретиться мы хотели,
чтоб не расстаться более,
звали всё это дружбой,
знали: оно — любовь.
Мы её не испили —
чашу любви пьянящей.
Жизнь всё равно прекрасна —
как небеса, глубока.
И меж собой говорили
добрые матери наши:
— Скоро слетятся голуби,
два голубых голубка.
Им, матерям, вздыхать бы
в гости друг друга звать бы
молодость вспоминать бы,
девичьи времена.
Вот, мoл, приедут дети —
не обойтись без свадьбы.
Но женихов на битву
сватать пришла война.
* * *
Прошлое невозвратно.
В вечность оно уплыло —
с пройденною разлукой,
пройденных дней теплом.
Сколько ни вспоминаю,
мне не вернуть, что было.
Год оставался только,
чтоб получить диплом.
Не о дипломе мысли.
И уж нужды мне нет в нём:
там, где кровавый запад —
там умирает Русь.
С партией добровольцев
парнем двадцатилетним
Из дому уходил я.
Пела гармони грусть.
Пеплом серели лица.
Меркли огни вселенной.
Крупные слёзы матери
сыну светили вслед.
Помню ещё прощанье —
ночь напролёт с Еленой.
Над лиловатой Волгой
медленно плыл рассвет.
Рдело седое небо —
это зарёю было:
кровью, чертой итога —
алая полоса.
Прошлое невозвратно —
в вечность оно уплыло,
как уплывают зА море
дальние паруса.
* * *
Мама! И вновь я вспомню,
как ты тогда грустила:
даже дрожали губы
и прерывалась речь.
Молча перекрестила
и на войну пустила —
ты, что хотела сына
возле ceбя сберечь.
Свидеться ль мне с тобою,
речи твоей внимать ли,
знать ли, как исходила
тропки знакомых мест —
или же мне навстречу
вместо объятий матери
руки свои раскинет
твой надмогильный крест?
Нет, о кресте некстати.
Бьются о берег волны.
Бьются о волны чайки.
Вижу тебя живой.
Мне бы уйти из Киля *)
Мне бы попасть на Волгу.
Снова встаёт виденьем
тот, перед пленом, бой.
Ждал ли, что поле боя
жизнь мою примет крестницей?
Нет, о другом я думал:
их разметём к чертям!
Смерть мне моя упала
под ноги мерзкой лестницей, —
ждёт, чтобы я оступался
и отступал по частям.
Развe меня для рабства
матерь-земля растила,
коль за неё, за землю,
жизнь отдают в бою?
Если бы знала Родина,
если б oнa простила,
если б я мог излить ей
эту тоску мою!
Что суждено нам? Трупами
землю чужую выстелить?
Серыми, неопознанными —
шлаком земным застыть?
Сердце к отчизне рвётся —
высказать эту исповедь,
чтобы отчизна знала,
чтобы смогла простить.
Нет, за врага не лягу
даже и мёртвым телом.
Вам не придётся лихом
пленного поминать,
хоть безымянным сгинуть
будет моим уделом.
Помяни меня, Родина.
Помяни меня, мать,
1942-1945
Россия — Белоруссия —
Литва — Польша — Германия.